Все отделения всегда запирались, пациенты-мужчины жили отдельно, в своих корпусах, и после социальных мероприятий, где обоим полам разрешалось сходиться, все остальное время за пациентами осуществлялся тщательный надзор. За пациентами-женщинами ухаживал женский персонал, за мужчинами – мужской.
Очень мало кого из них навещали, и очень редко кто имел собственные доходы. Некоторые получали небольшие суммы в качестве вознаграждения за особые работы, выполненные в помещениях лечебницы или же на ее территории. По существу, все обитатели воспринимали лечебницу как свой постоянный дом. Некоторые иного и не помнили, другие основательно забыли. Кто-то, наоборот, тосковал по настоящему дому, любящим родителям или супругу. Нередко можно было видеть, как какой-нибудь престарелый пациент, страдающий слабоумием, общается в часы, отведенные для встреч с родными, со своим супругом или супругой, которые, будучи совершенно здоровыми, сами попросились сюда, чтобы не расставаться совсем.
Конечно, раем это место нельзя было назвать, но отношение к больным здесь было человеческое, и в общем все понимали, что никто ничего не приобретет, но зато многое потеряет, если будет усугублять атмосферу несчастья и боли. Пациенты и так были несчастны с самого начала. Конечно, и здесь были плохие отделения, плохие заведующие или плохие сиделки, но далеко не в таких количествах, как об этом принято было рассказывать. Сиделок с садистскими наклонностями здесь попросту не терпели, по крайней мере в женских отделениях, там, где работала сиделка Лэнгтри, а заведующим не позволялось превращать свои отделения в независимые королевства. Временами лечебница напоминала какое-то забавное поселение в духе старых времен. Некоторые из корпусов находились так далеко от сестринского корпуса, что сиделок на дежурство и с дежурства и в столовую отвозил какой-нибудь больной на крытой коляске, запряженной лошадью. Управляющий и старшая сестра таким же способом совершали свои ежедневные обходы, которые начинались с девяти утра. Они путешествовали, сидя в коляске, а впереди правил лошадью больной. Старшая восседала с горделивым видом во всем своем белом великолепии, держа над головой легкий зонтик от солнца, когда была жара, и большой зонт от дождя в мокрую погоду. Летом, в самую жару, на голове у лошади красовалась большая соломенная шляпа, и в ней в специально проделанные отверстия были просунуты уши.
Сиделка Лэнгтри отдавала себе отчет, что с теми трудностями, которых она опасалась, ей обязательно предстоит столкнуться. Нелегко, например, было вернуться в положение стажера, не столько даже из-за необходимости подчиняться приказам, сколько из-за отсутствия привилегий и удобств, хотя она подозревала, что все было бы значительно сложнее, если бы перед этим она не прошла выучку в армии. И все-таки ей как женщине, которой за тридцать, которая уже заведовала отделением и которая под огнем в самом разгаре сражения ездила наравне со всеми в санитарной машине за ранеными, работала в полевых госпиталях, трудно давалась обязанность готовить каждый вторник свою комнату к обходам старшей сестры. Ей предписывалось скатывать матрас так, чтобы старшая могла заглянуть под кровать. Одеяла и простыни должны были быть сложены тоже определенным образом и аккуратно лежать сверху на матрасе. Она, конечно, старалась не обращать внимания на все эти мелочи, поскольку ей, принимая во внимание ее возраст и профессиональный уровень, была сделана уступка – она жила в комнате одна, а не делила ее вместе с кем-нибудь из сиделок.
К концу ее первого года в Мориссете она как следует взялась за дело, и тут ее характер начал проявляться во всей красе. Ей не пришлось подавлять себя и насильно загонять свою личность вглубь – это произошло само собой, как если бы своего рода защитная реакция заставляла ее смириться с положением стажера, пока она еще полностью не овладела своей профессией.
Но рано или поздно, а тайное становится явным, и необузданный нрав сиделки Лэнгтри стал выходить на поверхность с еще большей после вынужденного бездействия силой. Ей лично он не мог принести вреда, поскольку проявлялся только в ответ на чью-то тупость, невежество или небрежность, как это случилось на этот раз.
Она застала одну из сиделок, когда та жестоко обращалась с пациенткой, и сообщила об инциденте заведующей, но оказалось, что заведующая склонна была считать ее реакцию на случившееся чрезвычайно преувеличенной.
– Су-Су – эпилептичка, – сказала заведующая, – а им нельзя верить.
– Какая чушь! – презрительно заявила сиделка Лэнгтри.
– Вы что, будете учить меня моей работе только потому, что вы были профессиональной сестрой? – взвилась заведующая. – Если не верите мне, загляните в Красную книгу. Там черным по белому написано, что эпилептикам нельзя верить. Они хитрые, лживые и злые.
– В Красной книге написано неправильно, – ответила сиделка Лэнгтри. – Я знаю Су-Су так же хорошо, как и вы. Она заслуживает полного доверия. Но кстати, не в этом дело. Даже Красная книга не поощряет физического наказания больных.
Заведующая взглянула на нее так, будто услышала нечто страшно кощунственное, что, собственно, и имело место на самом деле. Красной книгой назывался учебник в обложке красного цвета, где были собраны рекомендации для сиделок, работающих в психиатрических лечебницах. Он представлял собой единственный источник знаний, которым обладали сиделки. Но к сожалению, он уже устарел, страдал вопиющими неточностями и предназначался для учащихся с пониженным уровнем интеллекта. В любых случаях в качестве лечения он рекомендовал главным образом клизму. Сестре Лэнгтри хватило одного раза прочитать его, чтобы обнаружить столько вопиющих ошибок и заблуждений, что она без сожаления забросила его, предпочитая развиваться самостоятельно и покупая книги по психиатрии каждый раз, когда она наведывалась в Сидней. Она не сомневалась, что когда наконец наступит реформа в лечении душенных расстройств и методики ухода за больными начнут меняться, они будут отражать все то, что уже сейчас пишется в новейших трудах по психиатрии.
Битва по поводу Су-Су продолжалась, пока не дошла до старшей сестры, но ничто не могло утихомирить сиделку Лэнгтри или заставить ее отступить. В конце концов провинившаяся была подвергнута наказанию и переведена в другое отделение, где за ней постоянно наблюдали. Заведующую не наказали, но вывод она для себя сделала: когда имеешь дело с Лэнгтри, придерживайся фактов, а не то проклянешь тот день, когда решила схватиться с ней. Она не только умная, ей абсолютно нет дела до признанных авторитетов, и она ловко умеет убеждать в своей правоте.
Собираясь ехать в Мориссет, Онор Лэнгтри прекрасно сознавала, что молочная ферма Майкла находится всего в восьмидесяти милях на северо-запад, хотя не это было причиной, по которой она выбрала именно Мориссет. В этом вопросе она позволила себе положиться на мнение старшей сестры из «Каллан-парка» и через год поняла, что получила стоящий совет.
Когда выдавались свободные часы и она не была вымотана физически до такой степени, что могла только спать и есть, сестра Лэнгтри часто думала о Майкле. И о Бенедикте. Однажды она рискнет и поедет в Мэйтленд, вместо ее обычного маршрута в Сидней. Она знала, что сделает это, но пока время не пришло. Рана ее еще не затянулась, но не в этом была причина, по которой она откладывала поездку. Она должна дать Майклу время понять, что его попытки в отношении Бена не увенчаются успехом. Работа в Мориссете научила ее, что таких людей, как Бенедикт, нельзя помещать в условия изолированной фермы, что им нельзя давать возможность замыкаться в себе еще больше, а это обязательно произойдет, если около него будет только одна живая душа, каким бы любящим и нежным сторожем эта душа ни была. В такой ситуации, как жизнь на ферме с Майклом, Бенедикту станет только хуже. Это очень тревожило ее, хотя она чувствовала, что вмешиваться бессмысленно, до тех пор пока время не докажет Майклу, что она была права.
На территории мориссетской лечебницы существовала тюремная больница для психически больных преступников; и вид этих возвышавшихся над деревьями темно-красных кирпичных корпусов с решетками на окнах, обнесенных высокой стеной, вселял в ее душу леденящий ужас. Там мог оказаться и Бенедикт, сложись события в душевой по-иному, но лучше в такое место не попадать. Так как же она могла порицать Майкла за его попытки спасти Бенедикта? Все, что она могла сделать для него, – это быть готовой к тому моменту, когда он обратится к ней за помощью или она сама решит, что может ее предложить.